Как он играл!
Как он играл!
Ах, как он играл! Руки вдохновенно летали по струнам, гитара пела, ревела, страдала, тосковала… Ей богу, сам Джимми Хендрикс умер бы от зависти.
А мамины глаза - они влажно мерцали, как звёзды в ночь после дождя, от гордости за своего 15-летнего сына, просто на куски рвавшего концертный зал филармонии. Потом было вручение премии, приглашение учиться в консерватории, телепередача с его участием, правда, вышедшая в полдвенадцатого ночи, но её посмотрели все друзья и родственники юного гения. Потом были агитбригада и чёс по посёлковым клубам, старшие «товарищи», вовсю учившие его «жизни», в которой всё запретное дома было не просто разрешаемым, но и поощряемым. Алкоголь, корешки, первые женщины… Ему очень нравилась эта жизнь…
Он играл, ах, как он играл! Гитара, вся увешанная электронными примочками, издавала любой звук, какой он хотел. Эта его игра заслужила одобрение самого Владимира Кузьмина, который сказал: «Мудрёно, но красиво…» Созданная им группа колесила по стране, по всяким музыкальным фестивалям, порой даже играя «на разогреве» у одной из известных в то время групп.
В консерваторию он всё-таки поступил, но так и не окончил. И не по причине плотного графика выступлений, хотя он и правда был достаточно плотным. Но не меньше, а то и больше сил и здоровья требовала его ночная жизнь. Даже его двадцать восемь ещё молодых лет не спасали уже от частенько накатывающей тяжёлой депрессии, которую он «лечил» длительными запоями.
Агитбригада распалась, так как кончился СССР, и началась другая жизнь. Он продал квартиру в своём посёлке за 5 тысяч «гринов» (долларов) и уехал в Питер, где, несмотря на официальное трудоустройство в одном из ночных клубов и организацию собственной группы, эти деньги ушли меж пальцев, как песок. Он мыкался по съёмным квартирам, теша себя несбыточными надеждами на ипотечный кредит. Несколько раз пытался остановиться и даже возвращался в родной посёлок, где женился на девушке, за которой тогда бегали многие. Но романтический флёр закончился с рождением сына, а на существование в рамках дом – работа – дом он был просто физически не способен. И он сбежал. От ребёнка, от необходимости зарабатывать на себя, на него, на жену…
Он играл, ах, как он играл! Но сейчас уже гораздо реже, так как регулярные запои и срывы обещанных выступлений постепенно сокращали круг его фанатов, круг полезных знакомств, без которых получить хорошее приглашение было очень проблематично. И хотя он вернулся в Питер, депрессия всё чаще и чаще накатывала на него. Он уходил в своё обычное состояние - в запой. Он по-своему любил ребёнка, но на расстоянии, хотя и регулярно навещал его. Нашёл наконец было постоянную женщину, стал меньше пить. Но всё это не надолго, и он опять сорвался…
И опять завертелось, закружилось, стали появляться в его доме такие персонажи, которым он раньше и руки бы не подал. Группа распалась, вернее, она продолжала жить, но уже без него. У матери он старался больше не появляться, так как не мог выносить укоров и слёз, постоянно стоявших в её глазах. Его выгнали даже из ночного клуба, хотя там его очень любили посетители. Но после того, как он пьяный полностью разделся и вышел к публике, прикрытый лишь гитарой, его попросили и оттуда. В его 42 года это был почти приговор…
Он играл, ах, как он играл! Так, что женщины в электричках плакали, а мужики наперебой предлагали водку. С любовью тоже проблем не было, правда, объекты его ночных похождений частенько уже и женщинами нельзя было назвать, но ему в его обычном состоянии уже было всё равно. Ночевал, где попало, гитары свои продавал и покупал те, что подешевле, и только новым дружкам продолжал хвастать, какой «стратокастер» был у него, казалось бы, ещё совсем недавно. Те одобрительно слушали, понятия не имея, о чём идёт речь, подливали пойла и просили спеть «чёнить из нашенского». Подразумевались песни из репертуара самого низкопробного шансона. Он вначале было ерепенился, заявляя, что ему это «стремно», ведь он Генделя исполнял и сейчас исполнить может, но пойло и кулаки новых «друзей» быстро отучили его «колотить понты»…
Вот так он и играл… со своей жизнью. А на горизонте уже замаячила, неумолимо приближаясь, старость….
Гроза
Уставшая гроза бормочет торопливо,
Прощаясь навсегда и возвращаясь вновь.
Грохочет барабан, и чиркает огниво,
И небо на меня всё так же хмурит бровь.
И дышишь, как во сне, и любишь, как тогда,
И жалуешь с плеча последнюю рубаху.
Нет горечи на дне, и горе - не беда,
И даже Страшный суд не нагоняет страху…
Деревья
Умирают, вдруг состарившись, дома,
И деревья, знаешь, тоже умирают.
И стареют, и болеют, и страдают,
И, бывает, выживают из ума…
Нет надежд на перевозчика Харона,
И ни рая, и ни ада тоже нет.
Преступлений нет, а просто нет закона,
Нет голодных, потому что нет монет.
И живут, и долгий срок, но - без печали,
И уходят все без жалоб и молитв.
И за время всех своих бескровных битв
Никого они не предавали…
Андрей Сальников
