Исповедь старого солдата
Исповедь старого солдата
Жена Марья умерла ночью во сне. Иван, по обыкновению спавший в просторной кухне, утром встал потихоньку, чтобы не разбудить жену, затопил печь, поставил варить картошку с солью, как просила Марья. Он заглянул в комнату, жена лежала в излюбленной позе, закинув одну руку за голову. «Не буду будить, - подумал Иван, - пойду во двор».
Он надел старую телогрейку, шапку-ушанку, старомодные суконные боты и пошел в сарай кормить кур. Вернувшись в избу, Иван заглянул в комнату: Марья лежала в той же позе. «Пора бы уже вставать», - подумал он. Иван наклонился над женой, вглядываясь в ее лицо, и, не веря случившемуся, широкой ладонью отодвинул со лба жены седые пряди волос…
«Голова была ещё теплая»,— в который раз повторял он фразу, рассказывая родным о постигшем его горе, словно находил в этом хоть частичное искупление вины перед женой за то, что не был рядом в последнюю минуту ее жизни.
Похороны прошли для него в каком-то тумане. На девятый день приехала племянница. После поминального обеда они остались вдвоем, сидели у стола, где обычно хлопотала хозяйка. Без ее уральского говорка, суетливости, без запаха пирогов в доме было пусто.
- Шибко болела Марья в последнее время, – рассказывал Иван. – Увезли ее в больницу. Александр, сын, ходил к ней, а мне пять верст до больницы теперь ни за что не пройти, обмороженные пальцы ноги сильно болят. Вот она, война-то, до сих пор аукается.
Иван с трудом поднялся, подошел к печке, кочергой перемешал дотлевшие угли и задвинул вьюшку. Потом снова сел к столу, закурил, хотел было продолжить разговор, да приступ кашля надолго перебил его мысли. Острые плечи Ивана вздрагивали, черная жилетка, сшитая из старой Марьиной плюшевой пальтушки, висела на нем, как на вешалке. Наконец, отойдя от кашля, он заговорил вновь:
- Да, есть что вспомнить… Ленинградский фронт, зима 1942 года. Послали нас в разведку - срочно добыть «языка». Вышли мы, как только стемнело. Немец постоянно пускал ракеты, но нас не заметили, - маскхалаты спасли. Приблизились к немецкому штабу, окопались в снегу, залегли.
Ждали почти всю ночь. Только под утро удалось взять немца. Взять-то взяли, а как тащить? Ракеты проклятые каждые три минуты вспыхивали над нами. Тащили по переменке. Как ракета взовьется, так замирали все. А надо было спешить. Приближался рассвет, хватятся немцы и по следам вдогонку. Но успели мы. Важной птицей оказался тот немец, чин высокий имел. Ценные сведенья он дал. А нас семерых к награде представили. Ты, поди, орден-то мой не видела? Погоди, сейчас достану, орден Красной Звезды все-таки.
Дед ушел в комнату. Со скрипом открылась крышка старого сундучка. Вернулся он, держа в руках пакет, завернутый в пожелтевшую газету:
- Вот и орденская книжка, и три медали. Многое забываться стало, а номер ордена я на всю жизнь запомнил: 1441408-й. Вот сколь народу к тому времени отличилось. Как достался нам тот немец, мы надолго запомнили. Все семеро лежали в госпитале. Самому молодому из нас у одной ноги ступню отняли, на другой - два пальца. Неопытный был, видно, не научился как следует портянки наматывать. Вот и случилась беда.
Мне тоже грозились пальцы отнять на правой ноге. Пришел хирург, вынес свой приговор. Я ему говорю: «Не горячись, надо и на опосля подумать. Вдруг жив останусь - как робить буду? Я кровельщик. Как без пальцев лазить по крышам буду? Сам помозгуй». Он не сдается: «Хуже будет, всей ноги лишишься». На мое счастье начальник госпиталя вмешалась, женщина с седой головой. Она наказала молодому хирургу: «Выжди срок, а уж там решать будем». Вот и отошли мои пальцы, хотя мерзнут шибко, но при мне. А сколь домов я железом покрыл - не сосчитать.
Вернувшись из воспоминаний к реальной жизни, Иван, словно впервые, оглядел избу. Крепкие доски потолка покрашены чуть голубоватой краской. Русская печь чисто выбелена, в простенке висят связки лука.
- Это все Марья сделала. Совсем уж плоха была, а печь побелила, любила чистоту. Когда дом строили, ей тяжело досталось: сколь песку, земли перетаскала. Думали, сыновья с нами жить будут. А им казенные квартиры дали. К нам редко ходят. Все своими делами заняты.
На плите тоненько засвистел чайник. Иван спохватился:
- Да что я тебя баснями потчую, давай-ка, попей чайку, Марья из трав душистую заварку заготовила. Наливай сама, а я поближе к печке сяду, руку погрею, мозжит сильно.
- Загляни-ка в мой военный билет, — сказал Иван после недолгого молчания, — там не найдешь пометок ни о ранении, ни о контузии. И точно, ранен я не был, а руки чуть не лишился. После Ленинградского фронта перебросили нас под Старую Руссу, потом на Северный Кавказ. Вот там в бою я и сошелся с фрицем в рукопашную. Здоровый немец был. Он навалился на меня внезапно, из-за валуна. Схватил он обеими руками мою правую, как крутанул, так плечо и выставил. Я вовремя вспомнил: а финка-то на что? Левой рукой выхватил её и уложил немца наповал. — Иван замолчал и затянулся папиросой. — Страшно убивать человека. Но это был враг, фашист. Прихватил я его автомат. Рука висит, как плеть. В медсанбате плечо вправили, несколько дней подлечили, и снова в бой. После войны рука не раз подводила: нет-нет, да и вывихнется. Опять иду к хирургам вправлять. Они уж смеяться стали: «Что, Романов, опять рука с шарниров слетела?».
А вскоре наша часть двинулась на запад. Я был тогда сапером 1330-го отдельного батальона, который входил в состав Второго Белорусского фронта. Дошли мы до Восточной Пруссии. В апреле сорок пятого и закончил я войну.
Последнее время перед пенсией робил я с опаской: боялся, что спикирую с крыши, голову обносить стало. Контузия сказалась, только не от взрывной волны она была, а от немецкого приклада.
…Станция под небольшим городком простреливалась немецкими снайперами, которые засели в двухэтажном доме. Командир поставил перед нами цель: выбить немцев из дома. Вбежал я на первый этаж. Прямо — дверь. Постучал прикладом, а сам встал сбоку, чтобы очередью из автомата не прошили. За дверью кто-то завозился. У меня все внимание - на дверь. Тут меня и хватили по голове, кто и чем – не знаю. Хорошо, что под каской подшлемник был, мягкий такой. Он смягчил удар. Очнулся я в госпитале, возле меня молоденькая медсестра. «Ну что, земляк, выспался? – спрашивает. - Долго же ты спал. Пять суточек. Мог бы совсем не проснуться, если бы крови тебе своей не дала. Пожалела жену твою, детишек. Карточку у тебя в документах нашли».
Иван вздохнул:
- Из Свердловска она была. Поговорили мы тогда о родном Урале. Представляли, как после войны в гости будем ходить друг к другу. Только ушла она за ранеными в следующем бою и не вернулась. А инвалидность мне так и не дали…
Старый солдат долго стоял в полумраке, перед рамкой с фотографиями, висевшими на стене. Потом подошел к кровати жены, опустился на колени, положил голову на цветастое одеяло, сшитое Марьей из лоскутков, и беззвучно заплакал.
Нина Гарелышева, г. Екатеринбург
